Неточные совпадения
Потом свою вахлацкую,
Родную, хором грянули,
Протяжную,
печальную,
Иных покамест нет.
Не диво ли? широкая
Сторонка Русь крещеная,
Народу в ней тьма тём,
А ни в одной-то душеньке
Спокон веков до нашего
Не загорелась песенка
Веселая и ясная,
Как вёдреный денек.
Не дивно ли? не страшно ли?
О время, время новое!
Ты тоже в
песне скажешься,
Но как?.. Душа народная!
Воссмейся ж наконец!
И, позабыв столицы дальной
И блеск и шумные пиры,
В глуши Молдавии
печальнойОна смиренные шатры
Племен бродящих посещала,
И между ими одичала,
И позабыла речь богов
Для скудных, странных языков,
Для
песен степи, ей любезной…
Вдруг изменилось всё кругом,
И вот она в саду моем
Явилась барышней уездной,
С
печальной думою в очах,
С французской книжкою в руках.
Накануне того дня и через семь лет после того, как Эгль, собиратель
песен, рассказал девочке на берегу моря сказку о корабле с Алыми Парусами, Ассоль в одно из своих еженедельных посещений игрушечной лавки вернулась домой расстроенная, с
печальным лицом.
Сначала его никто не слушал, потом притих один спорщик, за ним другой, третий, и скоро на таборе совсем стало тихо. Дерсу пел что-то
печальное, точно он вспомнил родное прошлое и жаловался на судьбу. Песнь его была монотонная, но в ней было что-то такое, что затрагивало самые чувствительные струны души и будило хорошие чувства. Я присел на камень и слушал его грустную
песню. «Поселись там, где поют; кто поет, тот худо не думает», — вспомнилась мне старинная швейцарская пословица.
Мама,
Слыхала я и жаворонков пенье,
Дрожащее над нивами, лебяжий
Печальный клич над тихими водами,
И громкие раскаты соловьев,
Певцов твоих любимых;
песни Леля
Милее мне. И дни и ночи слушать
Готова я его пастушьи
песни.
И слушаешь, и таешь…
Они тихо подвигаются бесформенными тенями в темноте и так же, как «Хведько», о чем-то плачут, быть может, оттого, что и над горой и над долиной стоят эти
печальные, протяжные стоны Иохимовой
песни, —
песни о «необачном козачине», что променял молодую женку на походную трубку и на боевые невзгоды.
Торжественной
песней прощальной
Окончился вечер, — не помню лица
Без грусти, без думы
печальной!
Дед замолчал и уныло
Голову свесил на грудь.
— Мало ли, друг мой, что было!..
Лучше пойдем отдохнуть. —
Отдых недолог у деда —
Жить он не мог без труда:
Гряды копал до обеда,
Переплетал иногда;
Вечером шилом, иголкой
Что-нибудь бойко тачал,
Песней печальной и долгой
Дедушка труд сокращал.
Внук не проронит ни звука,
Не отойдет от стола:
Новой загадкой для внука
Дедова
песня была…
В этой
песне не слышно было
печального раздумья души, обиженной и одиноко блуждающей по темным тропам горестных недоумений, стонов души, забитой нуждой, запуганной страхом, безличной и бесцветной.
Печальной истины поэт,
Зачем я должен для потомства
Порок и злобу обнажать
И тайны козни вероломства
В правдивых
песнях обличать?
Иван Ларионович, покорно улыбаясь, поправляет очки на сером,
печальном носу и отходит прочь, а десяток голосов дружно подхватывают
песню, сливаясь в могучий поток, и, точно подняв на воздух всю мастерскую, мерными толчками качает ее.
Слов в ней было мало, но вся прелесть ее заключалась в
печальном припеве: «Ай! дай, далалай!» Ерошка перевел слова
песни: «Молодец погнал баранту из аула в горы, русские пришли, зажгли аул, всех мужчин перебили, всех баб в плен побрали.
«Не пой, красавица, при мне Ты
песен Грузии
печальной…»
Ее погибель — это осуществленная песнь плена вавилонского: играиъйте и пойте нам
песни сионские, — говорили иудеям их победители; но
печальный пророк отозвался, что не в рабстве можно петь священные
песни родины, что лучше пусть язык их прилипнет к гортани и руки отсохнут, нежели примутся они за гусли и запоют сионские
песни на потеху владык своих.
Присмиревшую Музу мою
Я и сам неохотно ласкаю…
Я последнюю
песню пою
Для тебя — и тебе посвящаю.
Но не будет она веселей,
Будет много
печальнее прежней,
Потому что на сердце темней
И в грядущем еще безнадежней…
Их мно-ого та-ам!
Склеп им так те-есен!
Я в саваны рифм их оде-ел…
И много над ними я
песенПечальных и грустных про-опе-ел!
Свобода! он одной тебя
Еще искал в пустынном мире.
Страстями чувства истребя,
Охолодев к мечтам и к лире,
С волненьем
песни он внимал,
Одушевленные тобою,
И с верой, пламенной мольбою
Твой гордый идол обнимал.
Свершилось… целью упованья
Не зрит он в мире ничего.
И вы, последние мечтанья,
И вы сокрылись от него.
Он раб. Склонясь главой на камень,
Он ждет, чтоб с сумрачной зарей
Погас
печальной жизни пламень,
И жаждет сени гробовой.
Они поняли ужасный холод безучастья и стоят теперь с словами черного проклятья веку на устах —
печальные и бледные, видят, как рушатся замки, где обитало их милое воззрение, видят, как новое поколение попирает мимоходом эти развалины, как не обращает внимания на них, проливающих слезы; слышат с содроганием веселую
песню жизни современной, которая стала не их песнью, и с скрежетом зубов смотрят на век суетный, занимающийся материальными улучшениями, общественными вопросами, наукой, и страшно подчас становится встретить среди кипящей, благоухающей жизни — этих мертвецов, укоряющих, озлобленных и не ведающих, что они умерли!
Вдалеке ни птичьего голоска, ни
песни возвращающегося с пашни батрака, ни блеяния пасущегося на пару стада; кроме однообразного стука топора нашего мужичка ничто не возмущало спокойствия
печального леса.
Его рассказ, то буйный, то
печальный,
Я вздумал перенесть на север дальный:
Пусть будет странен в нашем он краю,
Как слышал, так его передаю!
Я не хочу, незнаемый толпою,
Чтобы как тайна он погиб со мною;
Пускай ему не внемлют, до конца
Я доскажу! Кто с гордою душою
Родился, тот не требует венца;
Любовь и
песни — вот вся жизнь певца;
Без них она пуста, бедна, уныла,
Как небеса без туч и без светила!..
Певцы вдруг замолкают. Меркулов долго дожидается, чтобы они опять запели; ему нравится неопределенная грусть и жалость к самому себе, которую всегда вызывают в нем
печальные мотивы. Но солдаты лежат молча на животах, головами друг к другу: должно быть, заунывная
песня и на них навеяла молчаливую тоску. Меркулов глубоко вздыхает, долго скребет под шинелью зачесавшуюся грудь, сделав при этом страдальческое лицо, и медленно отходит от певцов.
И еще больше трогают его
печальные слова импровизированной
песни, еще нежнее и прекраснее кажется ему свой собственный мотив...
И вот понемножку, вполголоса, Меркулов начинает напевать. Сначала в его
песне почти нет слов. Выходит что-то заунывное,
печальное и бестолковое, но размягчающее и приятно шевелящее душу: «Э-э-а-ах ты-ы, да э-э-ох го-о-орько-о…» Потом начинают подбираться и слова — все такие хорошие, трогательные слова...
Во многих находим прекрасные изображения природы, хотя здесь заметно сильное однообразие, которое отчасти объясняется общим грустным характером
песен: обыкновенно в них представляется пустынная,
печальная равнина, среди которой стоит несколько деревьев, а под ними раненый или убитый добрый молодец; или же несколькими чертами обрисовывается густой туман, павший на море, звездочка, слабо мерцающая сквозь туман, и девушка, горюющая о своей злой судьбе.
А если Бог отступит от меня
И за гордыню покарать захочет,
Успеха гордым замыслам не даст,
Чтоб я не мнил, что я его избранник, —
Тогда я к вам приду, бурлаки-братья,
И с вами запою по Волге
песню,
Печальную и длинную затянем,
И зашумят ракитовы кусты,
По берегам песчаным нагибаясь...
Лениво и зловеще раздавалась в тишине, переходя из полутона в полутон, эта
печальная, усыпляющая
песня, и чем-то древним, чудовищно далеким веяло от ее наивной, грубой мелодии.
Трое певцов пели, сами себя очаровав
песней, и она звучала, то мрачная и страстная, как молитва кающегося грешника, то
печальная и кроткая, как плач больного ребёнка, то полная отчаянной и безнадёжной тоски, как всякая хорошая русская
песня.
«Сквозь волнистые туманы пробирается луна…» — опять пробирается, как кошка, как воровка, как огромная волчица в стадо спящих баранов (бараны… туманы…). «На
печальные поляны льет
печальный свет она…» О, Господи, как печально, как дважды печально, как безысходно, безнадежно печально, как навсегда припечатано — печалью, точно Пушкин этим повторением печаль луною как печатью к поляне припечатал. Когда же я доходила до: «Что-то слышится родное в вольных
песнях ямщика», — то сразу попадала в...
Устроено же это было так, что когда у Ламновского, в его квартире, пировали гости, то в коридорах кадетского помещения появилась
печальная процессия: покрытые простынями кадеты, со свечами в руках, несли на одре чучело с длинноносой маской и тихо пели погребальные
песни.
Чувствовалась близость того несчастного, ничем не предотвратимого времени, когда поля становятся темны, земля грязна и холодна, когда плакучая ива кажется еще
печальнее и по стволу ее ползут слезы, и лишь одни журавли уходят от общей беды, да и те, точно боясь оскорбить унылую природу выражением своего счастья, оглашают поднебесье грустной, тоскливой
песней.
Неверная! Где ты? Сквозь улицы сонные
Протянулась длинная цепь фонарей,
И, пара за парой, идут влюбленные,
Согретые светом любви своей.
Где же ты? Отчего за последней парою
Не вступить и нам в назначенный круг?
Я пойду бренчать
печальной гитарою
Под окно, где ты пляшешь в хоре подруг!
Нарумяню лицо мое, лунное, бледное,
Нарисую брови и усы приклею,
Слышишь ты, Коломбина, как сердце бедное
Тянет, тянет грустную
песню свою?
Тропу
печальную, ночную
Я до погоста протоптал,
И там, на кладбище ночуя,
Подолгу
песни распевал.
Покойнице, мнится мне, не по себе что-то было: то развеселая по горницам бегает,
песни поет, суетится, ехать торопится, то ровно варом ее обдаст, помутится вся из лица, сядет у окна грустная такая,
печальная…
Голос у него был полон слез, как у покойной деды, когда она пела свои
печальные горные
песни.
Но — увы! — ни понимать, ни чувствовать она уже не могла. Перед нами был труп, едва начинающий стынуть, труп той, которая еще так недавно пела свои чудесные
песни, полные восточной грусти, и смеялась тихим,
печальным смехом. Только труп…
Я начинаю помнить маму очень, очень рано. Когда я ложилась в кроватку, она присаживалась на край ее и пела
песни с
печальными словами и грустным мотивом. Она хорошо пела, моя бедная красавица «деда»! [Деда — мать по-грузински (Здесь и далее примеч. автора).]
Сверху сыпалась та же
печальная мгла, в воздухе слышался тот же запах сырости и дыма, вокруг видны были те же светлые точки потухавших костров, и слышны были среди общей тишины звуки заунывной
песни Антонова; а когда она замолкала на мгновение, звуки слабого ночного движения лагеря — храпения, бряцания ружей часовых и тихого говора вторили ей.
Он хочет вызвать из памяти что-нибудь близкое, милое, но его нет, а наглая
песня ревет в порабощенном мозгу и родит
печальные и жуткие воспоминания, бросающие тень на всю его жизнь.
Не прилично ли будет нам, братия,
Начать древним складом
Печальную повесть о битвах Игоря,
Игоря Святославича!
Начаться же сей
песниПо былинам сего времени,
А не по вымыслам Бояновым.
Вещий Боян,
Если песнь кому сотворить хотел,
Растекался мыслию по древу,
Серым волком по земле,
Сизым орлом под облаками.